print preview
Englishback ANZHELINA POLONSKAYA
translation from Russian by Andrew Wachtel
Смерть бела
Кто говорит, что смерть черна,
узка в плечах и молчалива,
и всё стоит за чьей-нибудь спиной?
Да, молчалива.
Да узка в плечах.
И, может быть, две руки скрестила
здесь и сейчас,
присев на край дивана.
Болезненно нежна.
Но нет белей её и девственнее платья.
И птицы белые вспорхнули в одночасье,
и полетели к северу—домой.
Позвонила в домофон Маша.
«Мать умерла. Послезавтра отпевание в десять утра».
Мама открыла калитку. Маша стояла с бессмысленным лицом. Крашеные в соломенный цвет волосы отросли и растрепались, от корней проступала седина. В тридцать два года!
Она не двигалась, тупо глядя в землю. А потом вдруг сказала:
«Мне страшно».
«Что тебе страшно?»—спросила мама. «Ты не одна. У тебя дети».
У Маши двое детей. Родила она их от уголовников. «Роман по переписке». Маше, можно сказать, повезло. Один раз её почти взяли замуж. Но прежде, чем кто-то увидел избранника, тот сумел разбиться на машине. Так и не надев обручального кольца.
Жила Маша на пенсию матери и мизерное детское пособие. Деревянный дом с башенкой, послевоенной постройки. Где они теперь, эти дома? Разноцветные ромбы стёкол, напоминающие церковные витражи, давно вывалились, дыры в некоторых местах прикрывала фанера.
На втором этаже единственная комната и двухметровая кухонька в коридоре. Холодная вода из под крана.
Время от времени Машины приятели мать побивали. И тогда старуха спускалась вниз по лестнице и садилась на уличную лавку с лиловой гематомой во всё лицо. Из дома её прогоняла дочь, боясь потерять очередного возлюбленного.
Не снимая, носила мать болоньевое пальто голубого цвета. С годами пальто выцветало, из прорех торчал засаленный синтепон. Теперь я уже сомневаюсь, было ли оно действительно голубым, или это причуда моей памяти.
И вот—умерла.
И я подумала: когда-то была и она ребёнком, девушкой, наверняка заливалась краской, гадая на ромашках, бежала домой, зажав в ладони тяжёлого майского жука, мечтала о подвенечном платье.
Зачем?
Катькина смерть никого не удивила. В том, как мы произносили её имя, не было ничего уничижительного. По-иному не выходило.
Сидела себе на своей лавке или ковыляла до ближайшего перекрёстка, шаря по земле самодельной палкой. Старуха старухой. Каких не счесть. На большаке она останавливалась и долго смотрела вдаль. С соседями не здоровалась, и они перестали. Прожила Катька тихую, паскудную жизнь. Никто и не заметил, как она исчезла.
~
«Ну что, пойдёшь?»—спросила я маму.
«В церковь—нет, не пойду».
~
Я посмотрела на открытую дверцу собачьего вольера и вздрогнула. Казалось, будто вы всё ещё на вечерней прогулке, и в руках у тебя розовый поводок.
«Как же так? Без зонта, и собака промокла. Мама, ну почему ты никак не научишься возвращаться домой засветло?»
Дверца осталась открытой. Молодые сосенки, посаженные вдоль забора материнской рукой, говорили, что больше не существует никакой прогулки.
Странная жизнь. Словно мираж на болотах.
Мне стало холодно. Мне всегда было холодно в этом краю. Несчастливом, отверженном.
Я сама была отверженной в неуёмном желании иной судьбы.
Пошёл снег. Или это были уносимые ветром лепестки черёмухи?
Зима, зима кругом. В какой стороне света ты бы ни очутилась, зима настигнет тебя повсюду. Как остриё клинка, снег проникает сквозь глаза, больно слезящиеся от монотонности пейзажа: земли и неба. Сегодня, завтра—всегда. И оседает глубоко внутри. Навечно.
«Снег внутри».
Я вспомнила, что один человек рассказал мне историю смерти своего отца. Тот начал слепнуть. Врачи предложили удалить опухоль на левом глазу. Ничего особенного, прозрачная плёнка поверх радужки, похожая на перепонку крыла. В больничной палате, когда зрение стало медленно возвращаться, ему вдруг явились во снах белые птицы. Безлистое дерево, сплошь усеянное молчаливыми птицами. Старик бросил в них металлическую кружку. Разбил стекло, но птицы не шевельнулись. Они цепко сидели на ветвях. В один из дней стая вспорхнула в едином порыве, на мгновение подалась к северу, взмыла ввысь, и неведомая сила унесла её за горизонт. Дерево с каждым днём белело. Постепенно всё становилось белым: черные волосы медицинской сестры, предметы вокруг, небо в ночи. Звезды исчезли в нём. Мир потерял очертания. Отец больше не различал сына.
Старик был фанатично религиозен. С детства он ходил в церковь. Это была необычная церковь. Названья которой я не знаю.
«Отпустите меня!»—без конца просил он врачей.
А врачи не понимали и закладывали ему под веки мазь.
Через две недели его не стало.
Мы шли по вечернему городу. Улица музеев. Запах старины, будто сочащийся сквозь стены. Это запах прелой листвы. Я представила, как жутко должно быть сейчас в залах портретной живописи, дошедшей до наших дней бог знает из какого средневековья. Бессонными зрачками ощупывают пустоту двойники тех, кого давно поглотило время.
«Освободи нас, Мастер!»,—словно кричат несчастные дамы с жемчужными нитями на холёных шеях, юноши в нелепых беретах, величественные дожи. Но мастер и сам обернулся прахом.
Рембратовская ночь.
~
Лимонно-синий свет на острие небоскрёба, отражённый, растекающийся по реке, будто я разглядываю иллюстрированный журнал с фотографиями полярного сияния.
Город особо прекрасен в темноте. Мой город, который мне не принадлежит.
Резные ворота у дома под номером тридцать семь. На несколько минут мы останавливаемся перед ними. Отдышаться. Там, за окнами, лёгкая музыка, столы с закусками и терпкое вино. Выставка южноафриканского рисунка.
«Смерть бела вопреки всем ожиданиям. Но Вы мне всё равно
не поверите.»
Мой знакомый не отвечает. Ему семьдесят четыре года. И он не хочет продолжать разговор.
Я его понимаю.
В пятницу мама не пошла ни в церковь, ни на поминки.
«Надо дать Маше немного денег»,—сказала она.
Когда было уже всё кончено, она постучалась в ворота. Никто не открыл, но калитка оказалась не заперта. Из дома вышла подвыпившая немолодая женщина в халате.
«Мне бы Машу»,—сказала мама.
«А вы кто?»
«Я здесь живу недалеко».
« Она спит»,—ответила женщина и хмельно рассмеялась.
Было ещё не поздно.
«А дети?»
«Дети тоже спят».—сказала женщина и махнула рукой в направлении крыльца.
«Но я, кажется, видела девочку во дворе».
«Подождите. Сейчас посмотрю». Жестом она как бы приглашала гостью пройти внутрь дома.
Мама вошла в тёмный закуток без прихожей. Пахнуло алкоголем и несвежей едой.
У двери, в промежутке между стеной и лестницей, ведущей на второй этаж, стояла кровать с обгоревшим матрасом. На ней спали двое.
Женщина подошла к кровати.
«Да вот она!»
«Посмотрите получше, это не Маша»,—сказала мама.
Тогда женщина, закатав рукав фланелевого халата, взяла жирной рукой за волосы спящую, силой приподняла и повернула ей голову.
«Нет, не она, верно. Сестра её».
~
Сестра так и не проснулась. Рядом лежал муж сестры в трусах, клетчатой рубашке и резиновых сапогах. Комья грязи набились в протекторы. Оба супруга уткнулись лицами в матрас. Мужчина подложил руку под лоб.
«Странно»,—пожала плечами женщина и снова весело рассмеялась.
В опустившихся сумерках у берёзы стояли двое. Они о чём-то шептались. Молодой парень обнимал девушку за талию.
«Маша?»
Мама подошла к ним вплотную. Парень был Машиным племянником и сразу одёрнул руку. Он выглядел старше своих лет. Мускулистый и стройный племянник сбежал из родной деревни и жил в сарае Катькиного двора, пытаясь найти работу в столице. Его родители, приехавшие рано утром на похороны, мертвецки спали под лестницей.
«Возьми, Маша, я опоздала сегодня. Машина уже уехала»,—сказала мама, неловко протягивая смятую купюру.
«Народу не было. Мы и не стали ждать»,—ответила Маша, зажав в кулаке деньги.
Она не выказала ни благодарности, ни печали. Так же тупо, как накануне, уставилась в землю.
Мама ещё постояла для приличия.
«Что будешь делать?»
«А, не знаю»,—сказала Маша, отшвыривая носком туфли камень.
«Уже стемнело, пойду»,—сказала мама.
Маша кивнула.
«Мы вас проводим до угла».
Все трое остановились под уличным фонарём, мягко разливающим терракотовый свет. В нескольких метрах от нашего дома.
«Знаете»,—вдруг сказала Маша,—«Мать хотела, чтобы её помыли перед смертью.»
Слеза скатилась по Машиной щеке. Она утёрлась тыльной стороной ладони.
О фонарь бились крупные ночные бабочки.
Они обжигали крылья и вновь летели на огонь.
«Мать всё повторяла :'Вот помру, так и не помоюсь».
Помолчали.
«А как её поднять-то? У неё же кости, как мука»,—сказала Маша, ткнув пальцем в ключицу, и заплакала.
~
Отпирая дверь, мама обернулась.
Они всё ещё стояли на улице, под отцветшим кустом черёмухи.
Да, это были лепестки пьянящих соцветий весны. Горько-пьянящих, ибо без опьянения прожить эту жизнь нельзя.
Фонарь ярко освещал пространство, и было видно, как обнявшись, молодые люди отбрасывали одну долгую тень.
Будто никогда не было ни Катьки, ни улицы, ни их самих.
23 января 2016
Frankfurt 
Contributor’s notes: Anzhelina Polonskaya
Contributor’s notes: Andrew Wachtel